Лана Райберг - Лестница в небо или записки провинциалки

Почему-то на цыпочках, мимо столовой, в которой длинный овальный стол окружали стулья с высокими ажурными спинками, я прокрадывалась в кухню, всю блестяще-белую, сверкающую металлом и пластиком, и включала свет. И здесь я не чувствовала себя покойно и уютно — в стене кухни было пробито окно, выходящее в столовую, а там, в свою очередь, было окно в гостиную. Безжалостно яркий свет то ли кухни, то ли медицинской лаборатории забрасывал длинные щупальца через эти окна и скупо освещал огромные пространства, в углах которых притаились тени. Дом был населён тенями, и мне не было в нём места.

Притулившись на неудобном белом табурете, я торопливо выпивала чашку чаю, делала бутерброд, тщательно уничтожала следы жизнедеятельности — капельку на столе, точечку на плите, след от тапка на идеально чистом белом полу, и скрывалась в маленькой полупустой детской.

Там я плотно закрывала двери, укладывалась на кровать-раскладушку, открывала книгу и думала. Не читалось. Сквозь узкие щёлочки жалюзи сочилась густая чернота ночи, под белой дверью щетинилась опасностью тёмная щель. Из-под лампы вырывался жёлтый круг, и я вся старалась втиснуться, уместиться в этот кусочек тепла и света.

Лежание не приносило кайфа — я не расслаблялась, а просто убивала время, ждала, как ждут в зале ожидания опаздывающий поезд.

Эта ситуация удивительно походила на ту, шестилетней давности, когда в Майамском доме я так же слонялась, в ожидании развития событий и будучи в полном неведении относительно дальнейшей своей судьбы.

Всё движется по кругу — то я лежала на диване в панельном доме города Задорска, оплакивая предательство друга и не представляя себе жизни без него, то в Майамском стеклянном доме смотрела сквозь стену на сад, пытаясь увидеть там будущее, то коротала время и торопила его, сидя у постелей старух. Четырёхлетний период жизни у Майкла превратился для меня теперь в одно мгновение, и снова и снова я возвращалась к исходной точке — зависала в пространстве без прошлого и будущего.

— Спрошу у зеркала, где муть и сон туманящий.Спрошу у зеркала где путь, и где пристанище.

Опять почему-то хотелось есть. На цыпочках по тёмной лестнице я спускалась вниз и, стараясь не смотреть по сторонам, торопливо делала бутерброд, заворачивала его в салфетку и, крадучись, возвращалась под спасительный жёлтый круг лампы. Когда во входной двери поворачивался ключ, я выключала свет и затихала до утра.

Глава 16

Призрак из прошлого

Однажды синим тусклым вечером, обманчиво обещавшим прохладу, в тишине пустого дома раздался звонок. Трубку я не поднимала — много было сообщений для Люды и Гари. Наконец раздался голос. Мужской и смутно знакомый. Голос, запинаясь, медленно, как бы сомневаясь, что его услышат и поймут, произносил:

— Добрый день. Меня зовут Влад. Я привёз для Клавы посылку из Задорска. Мой телефон.

Я подняла трубку и внезапно севшим голосом произнесла:

— Аллё.

Это был Он, бывший возлюбленный, предавший и бросивший меня в самый неожиданный и неподходящий момент. Это был Он, который дал мне толчок начать новую жизнь, чтобы не умереть.

Я заранее приехала в Вашингтон и с трудом нашла свободный столик в переполненном кафе. Небо было серо-свинцовым от переполнявшей его влаги. Раскалённым брюхом оно утюжило тротуар, от которого поднимался пар. Фигуры прохожих дрожали и двоились в знойном киселе и казались миражами.

В кафе вовсю работал кондиционер. Кучки молодёжи оккупировали диваны, оттуда доносились взрывы хохота и громкие голоса. Парочка геев секретничала за круглым столом, не обращая на окружающих никакого внимания, одинокие дамы слишком сосредоточенно смотрели в газеты, сидя, как куры на жёрдочках, на высоких табуретах у окна.

Я с трудом втиснулась за низкий угловой столик на двоих и заказала себе бокал белого вина, бутылку пепси и бутерброд, который оказался огромным и был помпезно, в окружении салатных листьев, уложен на блюде. В этом была моя маленькая хитрость, не от доброты душевной, а во избежание конфуза и неловкости. Как у новоявленного безработного иммигранта, у него, конечно, не было денег и наверняка он не позволяет себе тратить на бутерброд десять долларов. В этом кафе назначила встречу я — он ещё очень плохо ориентировался, и я беспокоилась, найдёт ли он вообще это место. Мобильных телефонов у нас не было.

Я вспоминала, как шесть лет назад он кричал мне в лицо:

— Я не обязан на тебе жениться! Я тебе ничего не обещал!

До сих пор стыдно за ту безобразную сцену. Кипя от обиды, горя, растерянности и переполненная справедливым негодованием, на следующий день я позвонила в его квартиру — жаждала выяснения отношений. Детали беседы стёрлись из памяти. Он был растерян. Прикрыв дверь, объяснялся на лестничной площадке громким шёпотом и в конце сорвался на крик. Прибежала какая-то дамочка и, привставая на цыпочки, выглядывала из-за его плеча, испуганно бормоча:

— Успокойся, Влад, успокойся! Не разговаривай с ней. Пошли.

То, что я беременна, сказать я не успела, да это было и ни к чему — зачем? Тогда я молча развернулась и поскакала вниз по лестнице.

Зачем-то он бежал за мной и кричал:

— Клава, Клава, постой!

На пороге подъезда его решимость закончилась, и, потоптавшись на снегу в носках, он скрылся в подъезде. Захлопнувшаяся за ним дверь отрезала от меня счастливое время, уже ставшее прошлым.

В сияющей лодке уплыли в небеса наши посиделки в задымленной редакции, походы в театр, совместные ужины — а я осталась одна в синем, промёрзшем от мороза и укутанном снегом городе. Чтобы совершенно оторвать от себя любое сожаление и воспоминание, я послала ему посылку без записки, в которую упаковала злобно порванные на куски все наши совместные фотографии и его подарки. Досталось даже ни в чём не повинным чёрным французским колготкам, обрывки которых особенно зловеще смотрелись в куче мусора и осколков.

Да, конечно, он не обещал жениться. Наверное, я была влюблённая дура и не могла оценить наши отношения. Мне казалось, что я ему нужна. А я была коллегой и удобной подругой — заботливой и безотказной. Он вообще по жизни шёл с лёгкостью. Шутя, писал статьи, легко сходился с людьми и легко их забывал.

Он жил в водовороте встреч, событий, в паутине слов и клубах сигаретного дыма. Он никогда не носил курток, и даже в морозы ходил с непокрытой головой и в длинном чёрном пальто. Ах, это длинное чёрное пальто! До сих пор я вздрагиваю, увидев мужчину, одетого так, как призрак из прошлого.

Я смутно помню, смутно помнюУлыбку грустную, но чью?Пальто крылом чертило чёрнымСудьбу чужую, не мою.

Когда он вошёл, я приканчивала второй бокал вина. Бутерброд лежал нетронутым. Не торопясь обнаруживать своё присутствие, я рассматривала его, пока он, застыв у порога, крутил головой, пытаясь найти меня в кишащей и гомонящей толпе.

Я смотрела на него сквозь шесть лет разлуки, сквозь свой жестокий иммигрантский опыт. Шесть лет я не заходила в прокуренную редакцию, не видела нашу Задорскую знаменитую каланчу — источник вдохновения местных художников и поэтов. Шесть лет я мечтала о снежной зиме и ещё больше — пройти пешком от своего дома до Каланчи, ощупывая ногой каждый камень и улыбаясь каждому встречному фонарю.

Эта память была свёрнута в кулёк в моём сердце, в кулёк с острыми углами, которые царапали, ранили и саднили. Но стоящий у двери молодой высокий и привлекательный мужчина не имел ничего общего с этой памятью.

Между нами лежал океан, росли пальмы Майами, торчали небоскрёбы Нью-Йорка, и это даже стало серьёзнее, чем наш нерождённый ребёнок.

Я окликнула его и заказала третий бокал вина для себя и виски с содовой для него. Там для меня он был эталоном мужской красоты и интеллигентности — в нём было что-то аристократическое. Сейчас я видела нервного, подавленного, излишне суетливого человека. И провинциального. Не знаю, в чём это заключается, не могу даже описать свои впечатления, но он был глубоко провинциален. В жару на нём были глухие серые брюки, тенниска в полоску и старые кроссовки. Он был напуган и растерян, хотя хорохорился и оттого выглядел жалко. Я вспомнила, как в Майами Дэвида раздражала моя растерянность. Сейчас меня раздражало явное несоответствие окружающему моего бывшего возлюбленного. Может, к моему тогдашнему поклонению примешивалась толика тщеславия — ведь он был успешен, талантлив и уверен в себе.

Сейчас ему предстоял долгий путь к себе, а у меня не было сил быть даже попутчиком для той дороги, которую я почти уже прошла, и у меня не было к нему сочувствия.

Он пытался шутить, называл меня по-прежнему, Клавонькой, а мне было стыдно за то, что он ни слова не понимал по-английски, но не пытался говорить и понимать, а злился. Ну да, конечно, — он же всегда был лучшим, первым, а тут он просто человек в толпе. Причём человек, который не знает правил толпы, и потому агрессивен и беззащитен.